Неточные совпадения
Упала на колени я:
«
Открой мне, Матерь Божия,
Чем Бога прогневила я?
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не
спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и
открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица,
открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы
спали на щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь
открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след
попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще
падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский,
открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Приземистые, однообразно желтые ряды ее каменных лавок,
открыв широкие
пасти дверей, показывали в пещерном сумраке груды разнообразно обработанных металлов, груды полотен, ситца, шерстяных материй.
Ложка
упала, Самгин наклонился поднять ее и увидал под столом ноги Марины, голые до колен. Безбедов подошел к роялю,
открыл футляр гитары и объявил...
— Нет, не
сплю, но мне совестно, — сказал он,
открыв глаза.
Впоследствии, рисуя себе эту сцену, Клим вспоминал, как Макаров покачивался, точно решая, в какую сторону
упасть, как, медленно
открывая рот, он испуганно смотрел странно круглыми глазами и бормотал...
Остановились в Нижнем Новгороде посмотреть только что открытое и еще не разыгравшееся всероссийское торжище. Было очень забавно наблюдать изумление Варвары пред суетливой вознею людей, которые, разгружая бесчисленные воза, вспарывая тюки,
открывая ящики, набивали глубокие
пасти лавок, украшали витрины множеством соблазнительных вещей.
Дело такое:
попала Маринушка как раз в компанию некоторых шарлатанов, — вы, конечно, понимаете, что Государственная дума
открывает шарлатанам широкие перспективы и так далее.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно,
открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой,
упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Вера просыпалась, спрашивала: «Ты
спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала глаза, по временам
открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только память и сознание напомнят ей ее положение.
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью
открывал доступ к сердцу, и те, кому случалось
попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать:
открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко
спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Спит это она однажды днем, проснулась,
открыла глаза, смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем.
Одно и так
попало нечаянно в колеса французского парохода: командир хотел
открыть огонь по городу.
— Ты не
спишь? — осторожно проговорил Половодов, когда жена
открыла глаза.
Уже подростком, когда старик Гуляев
открыл свои прииски в Сибири, Шелехов
попал к нему и там вышел на свою настоящую дорогу.
Зося подавила серебряную застежку и
открыла яйцо: на дне, на белой атласной подушечке,
спал, как ребенок, крошечный медвежонок с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами.
— Что? Куда? — восклицает он,
открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что
спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал. Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой, однако, не было, когда он склонился в бессилии на сундук.
Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал,
падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая не могли
открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Я полагал, что дело окончится небольшим дождем, и, убаюканный этой мыслью, заснул. Сколько я
спал, не помню. Проснулся я оттого, что кто-то меня будил. Я
открыл глаза, передо мной стоял Мурзин.
Иногда муравьи принимали обходное движение и старались
напасть на пчел сзади, но воздушные разведчики
открывали их, часть пчел перелетала туда и вновь преграждала муравьям дорогу.
Открыли наконец, что он проводит время в самых черных харчевнях возле застав, вроде Поль Нике, что он там перезнакомился с ворами и со всякой сволочью, поит их, играет с ними в карты и иногда
спит под их защитой.
На Сухаревке жулью в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку садятся прямо на мостовую трое-четверо и
открывают игру в три карты — две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем
попасть так, чтобы гвоздь остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не остается в ремне. Ловкость рук поразительная.
Особенно напряженно слушал Саша Михаилов; он всё вытягивался в сторону дяди, смотрел на гитару,
открыв рот, и через губу у него тянулась слюна. Иногда он забывался до того, что
падал со стула, тыкаясь руками в пол, и, если это случалось, он так уж и сидел на полу, вытаращив застывшие глаза.
Она
упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан с водой; воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в лицо воды; она
открыла глаза и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась к князю.
— Не знаю, доктор. Я ходила в Москву, в почтамт, и долго там прождала. Вернулась, он
спал и с тех пор едва
откроет глазки и опять заводит, опять
спит. Послушайте, как он дышит… и ничего не просит. Это ведь не простой же сон?
Прелестные русые кудри вились и густыми локонами
падали на плечи,
открывая только с боков античную белую шею; по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней губою вились тоненькие усики.
Повстанец
открыл глаза, повел ими вокруг и, остановив на Куле, хотел приподняться, но тотчас же застонал и снова
упал на дерюжное изголовье.
На третьи сутки, в то самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком, по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя,
открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он
спал спокойно и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.
— Удивительное дело! — произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. — Вот уж по пословице — не знаешь, где
упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог
открыть!
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был — еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье
попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и
открыла нумера…
Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте — острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше — и вот это жестокое, сверкающее лезвие
упало на запрокинутую, обнаженную шею I… и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул — и еще раз
открыл глаза.
— Вы, братцы, этого греха и на душу не берите, — говорит бывало, — за такие дела и под суд
попасть можно. А вы мошенника-то
откройте, да и себя не забывайте.
Когда она воротилась домой, больной как будто утих, но все-таки не
спал, а только находился в лихорадочном полузабытьи. Почуяв ее присутствие, он широко
открыл глаза и, словно сквозь сон, сказал...
Настенька, наконец,
открыла глаза, но, увидев около себя Калиновича, быстро отодвинулась и сначала захохотала, а потом зарыдала. Петр Михайлыч
упал в кресло и схватил себя за голову.
Михайлов, увидав бомбу,
упал на землю и так же зажмурился, так же два раза
открывал и закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною.
Случалось ли вам летом лечь
спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца,
открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью?
Она не ложилась
спать всю ночь и едва дождалась утра. Лишь только больной
открыл глаза и пришел в память (он всё пока был в памяти, хотя с каждым часом ослабевал), приступила к нему с самым решительным видом...
— Да, батюшка, правда ваша. Хотят, хотят в ученые
попасть. У меня вот нагловские: есть нечего, а намеднись приговор написали, училище
открывать хотят… ученые!
Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор
открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной —
И
пал недвижный, бездыханный.
После обеда хозяин лег
спать в комнатке за магазином, а я,
открыв золотые его часы, накапал в механизм уксуса. Мне было очень приятно видеть, как он, проснувшись, вышел в магазин с часами в руках и растерянно бормотал...
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный,
открыв глубочайшую красную
пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему в ухо отрывистые слова...
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими глазами, вдруг
открыв круглую чёрную
пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
Посулов ударил его снизу вверх в правый бок, в печень, — задохнувшись, он
упал на колени, но тотчас вскочил,
открыв рот, бросился куда-то и очутился на стуле, прижатый Никоном.
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь
упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть
открывая жадный оскал зубов.
Но
открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его
упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.
Он старается замять всякий разговор, он даже избегает всех взоров… И только, быть может, через сутки, уже на последних станциях к Петербургу, он разгуляется настолько, чтоб
открыть свое действительное положение и поведать печальную историю своей отставки. Тогда с души его
спадет бремя, его тяготившее, и из уст его впервые вырвется ропот. Этот ропот начнет новую эпоху его жизни, он наполнит все его будущее и проведет в его существовании черту, которая резко отделит его прошедшее от настоящего и грядущего.